Драматические произведения. Мемуары - Страница 92

Я одобряю намерение артистов в течение трёх спектаклей подряд развернуть перед зрителями всю историю семьи Альмавива. Правда, две первые части с их лёгким весельем имеют, казалось бы, мало общего с глубокой и трогательной нравоучительностью третьей, и тем не менее, по замыслу автора, между ними существует тесная внутренняя связь, способная вызвать самый живой интерес к представлениям Преступной матери.

Словом, я вместе с актёрами полагал, что мы могли бы сказать зрителям: «Вволю посмеявшись в первый день на Севильском цирюльнике над бурною молодостью графа Альмавивы, в общем такою же, как и у всех мужчин; на другой день с весёлым чувством поглядев в Женитьбе Фигаро на ошибки его зрелого возраста, — ошибки, которые так часто допускаем и мы, приходите теперь на Преступную мать, и, увидев картину его старости, вы вместе с нами убедитесь, что каждый человек, если только он не чудовищный злодей, в конце концов, к тому времени, когда страсти уже остыли и особенно когда он вкусил умилительную радость отцовства, непременно становится добродетельным. Таков нравоучительный смысл пьесы. Другие её идеи будут видны из её частностей».

Я же, автор, прибавлю здесь от себя: приходите судить Преступную мать с тою же самою благожелательностью, какая руководила автором, когда он её писал. Если вам будет приятно поплакать над горестями, над искренним раскаянием несчастной женщины, если её слёзы исторгнут слёзы и у вас, то не удерживайте их. Слёзы, проливаемые в театре над страданиями вымышленными, не столь мучительными, как те, которыми изобилует жестокая действительность, — это слёзы сладостные. Когда человек плачет, он становится лучше. Пожалеешь кого-нибудь — и после этого чувствуешь себя таким добрым!

Если же рядом с этой трогательной картиной я нашёл нужным выставить перед вами интригана, ужасного человека, терзающего несчастную семью, то, уверяю вас, единственно потому, что видел такого в жизни, — выдумать его я бы не мог. Тартюф Мольера — это лицемер, прикидывающийся богобоязненным; вот почему из всей семьи Оргона он надул только её бестолкового главу. Мой Тартюф гораздо более опасен: это лицемер, прикидывающийся безукоризненно честным, он владеет несравненным искусством завоёвывать почтительное доверие целой семьи, которую он обворовывает. Его-то и следовало разоблачить. Именно для того, чтобы оградить вас от сетей, расставляемых такими чудовищами (а их везде много), я безжалостно вывел его на французскую сцену. Простите мне этот грех за то, что в конце пьесы злодей наказан. Пятое действие далось мне нелегко, но я считал бы, что я ещё хуже Бежарса, если бы позволил ему воспользоваться малейшим плодом его злодеяний, если бы после сильных волнений я вас не успокоил.

Быть может, я слишком медлил с окончанием этой мучительной вещи, надрывавшей мне душу; её надо было писать в расцвете сил. С давних пор не давала она мне покоя. Две мои испанские комедии были задуманы лишь как вступление к ней. Затем, состарившись, я начал колебаться: я боялся, что у меня не хватит сил. Быть может, у меня тогда их, и правда, уже не было! Так или иначе, принявшись за эту вещь, я преследовал прямую и благородную цель; я обладал в то время холодным рассудком мужчины и пламенным сердцем женщины — говорят, именно так творил Ж.-Ж. Руссо. Между прочим, я заметил, что это сочетание, этот духовный гермафродитизм не так редко встречается, как принято думать.

Как бы то ни было, Преступная мать не играет на руку никаким партиям, никаким сектам, — это картина внутренних распрей, раздирающих многие семьи, распрей, которых, к несчастью, не прекращает и развод, в иных случаях очень полезный. При всех условиях развод, вместо того чтобы зарубцовывать эти скрытые раны, только ещё больше их растравляет. Чувство отцовства, добросердечие, прощение — таковы единственные средства от этой болезни. Это-то мне и хотелось выразить и запечатлеть в умах зрителей.

Литераторы, посвятившие себя театру, при разборе этой пьесы обнаружат, что комедийная интрига в ней растворена в возвышенном стиле драмы. Иные предубеждённые ценители относились к этому жанру с излишним презрением: им казалось, что эти два элемента несовместимы. Интрига, рассуждали они, составляет принадлежность весёлых сюжетов, это нерв комедии; возвышенным же элементом восполняют несложное развитие драмы для того, чтобы придать силу её слабости. Однако необоснованные эти положения на деле отпадают, в чём сможет убедиться всякий, кто станет упражняться в обоих жанрах. Более или менее удачное выполнение подчеркнёт достоинства каждого из них, так что умелое сочетание этих двух драматургических приёмов и искусное их применение могут произвести весьма сильное действие на публику. Мой опыт заключался в следующем.

Опираясь на предшествующие, уже известные события (а это очень большое преимущество), я завязал теперь волнующую драму между графом Альмавивой, графиней и двумя детьми. Если бы я перенёс действие пьесы в прошлое, в ту неустойчивую пору жизни моих героев, когда они совершали ошибки, то получилось бы вот что.